Верди – Иероглиф
Главная > Медиа > Новости > Эксперты > Верди – Иероглиф
23 Февраля 2016
Верди – Иероглиф
Отчасти Джузеппе Верди пал жертвой собственного обаяния. Подобное часто случается с киноартистами, застревающими в ролях героев-любовников: они делаются заложниками своей внешности и вынуждены ждать, пока время не заставит их «размордеть» или ссохнуться, чтобы магнетический фантик перестал наконец отвлекать публику от серьезного содержания.

Меньше всего усилий и подготовленности требуется слушателю для того, чтобы влюбиться в красивую мелодию, и в этом смысле любить Верди почти возмутительно легко. Можно в качестве эксперимента признаться какому-нибудь профессиональному музыканту в своей страсти к автору «Аиды»; в ответ получишь тонкую улыбку и слова поощрения: молодец, интересуешься классикой. Как-то по привычке мы вряд ли тотчас назовем Верди в числе дерзателей и первопроходцев от музыки; виной тому как раз его исключительный дар мелодиста, а также постоянно возвышающийся где-то на горизонте Рихард Вагнер — одногодка в черном берете, этого дара лишенный, но взамен выдвигающий теоретическую платформу масштаба целого рейха, исключительно по недосмотру не получившего впоследствии порядкового номера.

За именем Верди тянется целая вереница хорошо отрепетированных анекдотов: и оркестр он якобы именовал «большой гитарой», и «песенку герцога» приходилось-де разучивать в глубокой конспирации, потому что иначе ее стала бы насвистывать вся Венеция, и премьера лишилась бы смысла; не говоря уже о мифической бутылке вина, вмурованной в стену таверны в качестве приза тому, кто сумеет пересказать сюжет «Трубадура», не запутавшись. Мы с удовольствием куражимся над чудовищной ходульностью либретто опер 1840-х — действительно, их персонажи в основном или исступленно молятся, или клянутся в кровной мести; громоздятся комически маловероятные совпадения, переодевания и недоразумения; народ ликует, героини впадают в экстаз и лишаются разума, старцы слепнут, Жанну д'Арк разрывает на части от страсти к дофину, пленные иудеи распевают будущий гимн итальянского Рисорджименто, пророчества и громы сотрясают сцену; ни композитора, ни либреттистов, ни публику не смущает то, что народные массы самовыражаются приблизительно схожим музыкальным языком, будь то обитатели Рима VI века до н.э. или ломбардцы века двенадцатого, равно как и то, что бургундская принцесса Ильдико, попав в тайфун немецкой романтической драмы, незаметно преобразилась в Идельгонду, а оказавшись персонажем оперы, окончательно отреклась от своих германских корней, для простоты именуясь Одабеллой.

Все это приметы того оперного стиля (ригидного, мишурного, малопроизводительного), который так нуждался в переменах — фактически перед Верди и Вагнером стояла одна и та же задача: придумать что-то такое, что омолодило бы и оздоровило начинающую подцветать оперу, залить в нее некое топливо, на котором она отчалила бы в направлении нового века. Вагнер придумал свое решение: симфонизировать жанр до такого состояния, чтобы опера превратилась в некий постоянно меняющийся звуковой континуум, безостановочный аудиопоток, дивным образом метаморфирующий на глазах, будто в пластилиновом мультфильме. В этой музыкальной цитоплазме утонули сначала замкнутые формы, потом рельефные мелодии, а потом и время как таковое: в «Парсифале» оно разрушено настолько, что опера делается похожей на ораториально-мистическое действо. Парадоксальным образом в итоге Вагнер совершил именно то, на что когда-то сам обрушивал яростные филиппики: обвиняя современную себе — в частности, итальянскую — оперу в том, что она уделяет внимание одной только музыке в ущерб драматическому действию, он создал до краев симфонизированное нечто, где в музыкальном расплаве успешно растаяли все остальные составляющие, включая драматический компонент, потерянный в потоке звучащего вещества.

Неожиданно Верди, якобы протагонист «большой гитары» и стиля бельканто, оказывается куда ближе к провозглашаемому Вагнером идеалу единства действия и музыки, нежели сам Вагнер: в какой-то момент в одном из писем он произносит удивительное: «Композиторы современной эпохи являются слишком большими любителями гармонии и инструментовки, и у них нет героической смелости отойти на второй план, когда это нужно, и более того: не писать музыки, когда в ней нет надобности. Теперь музыку пишут всегда и прежде всего сочиняют гармонию, инструментовку и ищут оркестровых звучностей, забывая… о точности выражения, скульптурной лепке характеров, о силе и правдивости драматических ситуаций». Действительно, уже в «Риголетто» и «Травиате», не говоря о более поздних операх, персонажи куда больше похожи на живых людей, чем герои «Парсифаля», отправляющие свои мистические таинства в эфемерном, замедленном мире, словно пловцы под водой; драматическое действие у Верди в разы развитее и интереснее, а эффект подмены физического времени звучащим ничуть не менее силен, чем у Вагнера: дослушав «Аиду», какое-то время не совсем понимаешь, почему все кругом говорят, а не поют.

Верди начал писать в эпоху Беллини и Доницетти, застав итальянскую оперу в традиционном виде: номерная структура, замкнутые формы, арии, дуэты, ариозо, громадье условностей. В сороковые он печет одну оперу за другой, все как одна — исполненные роковых страстей и национально-жизнестроительного пафоса. Начало 1850-х — время создания триады «Риголетто» — «Трубадур» — «Травиата»; каждой из них запросто хватило бы, пожалуй, на целого композитора, который мог бы быть вполне спокоен за свою будущность в глазах потомков: благодаря этим трем партитурам Верди превратится в эмблему, иероглиф не одной только итальянской музыки, но понятия оперного искусства в целом: в самом общем смысле «еда» — это хлеб, «цветок» — это роза, а «опера» — это «Травиата».

Именно в ходе пятидесятых мало-помалу наращивает плоть новая музыкальная драма — образы получают своеобычие и неоднозначность, они чувствуют, растут и выбирают, незаметно отклеиваясь от картонного задника и обретая множественность ракурсов: кашляющая Виолетта оказывается в сотни раз правдивее Брунгильды, создававшейся приблизительно в то же время в пятистах километрах к северу. Слушая, мы не замечаем революционности «Травиаты», не вполне осознаем, в какой мере нонконформистским был тогда и выбор сюжета (туберкулезная куртизанка, над личной драмой которой плачет весь зал), и его музыкальное воплощение (сложно чувствующая, неоднозначная героиня, слышимая крупным планом, проходящая мучительное и интересное развитие по мере развертывания сюжета). Происходит это потому, что основной движущей силой музыки Верди остается ее обезоруживающая, неописуемая словами красота и проникновенность. Объяснить человеку, не слышавшему «Риголетто», какая она, эта опера, приблизительно то же самое, что втолковать слепому понятие «синий»; мы вверяем музыке свое внимание и сердце с первых тактов, чтобы получить их обратно почти четыре часа спустя. При этом, прочтя теоретические работы Вагнера или посвященную ему хорошую музыковедческую литературу, можно составить о нем необыкновенно точное впечатление. Пусть это некоторое преувеличение, но в целом, чтобы понять и оценить того же «Парсифаля», его совершенно не обязательно слушать, и если совсем начистоту, то достаточно сложно представить себе человека, по непреодолимому движению души включающего дома «Гибель богов». В этом же — тайна уникальной протеистической мощи Вагнера: на созданной им почве рос, творил и рефлексировал целый век, в его орбиту втянуты в том числе две последние оперы того же Верди — речитативный «Фальстаф» и «Отелло», эталон единства музыки и драмы. «Аида» не смогла так же обильно снабдить потомков «строительным материалом» именно потому, что плохо объяснима словами, основана на механизме иррационального чуда, неслыханном мелодическом даре автора.

Как уже говорилось, любить Верди необыкновенно легко. Год двухсотлетия великого мастера — лишний повод стереть пыль с собственных представлений о нем и его музыке: послушать наверняка не столь знакомого позднего Верди; на хорошо знакомого — сходить в оперу; неизбежно выйти, напевая, еще сутки провести в медовом похмелье, внезапно поразить ближних информированностью о том, что полное имя мэтра — Джузеппе Фортунино Франческо, и дерзнуть-таки выступить перед кем-нибудь со связным пересказом «Трубадура».

Источник: slon.ru
Вернуться