Интересно наблюдать за тем, как технологии влияют на развитие науки — как помогают ей развиваться, как видоизменяют устоявшиеся принципы или подвигают на новые эксперименты. Это происходит и в лингвистике. О том, как технологии меняют язык, почему возникают идеи об универсальном языке, сколько в языке биологического, а сколько — социального и возможна ли эффективная коммуникация без лжи, поговорили лингвист Александр Пиперски и выпускник ШЭК «Репное» юрист Александр Мазалов. Беседа состоялась в рамках серийного проекта формата «эксперт-выпускник», посвященного 10-летию Школы.

ЯЗЫК: БИОЛОГИЧЕСКОЕ И СОЦИАЛЬНОЕ
Александр Мазалов (А.М.): Можно ли сказать, что у человеческого языка есть цель? Если такая цель есть, то что это за цель?

Александр Пиперски (А.П.): Думаю, что нет. Цели есть у людей, а язык — это инструмент, который позволяет этих целей добиваться. Я не воспринимаю язык как самостоятельно существующий в отрыве от человека.

А.М.: А можем ли говорить о том, что язык как социально-культурное или биологическое явление может быть присвоен или создан человеком, но может существовать без человека? Или все-таки язык — это биологическое свойство человека?

А.П.: Это непростой вопрос, сколько в языке биологического и сколько социального, потому что разные направления лингвистики на эту тему спорят довольно активно. Есть генеративная грамматика Хомского, которая утверждает, в первую очередь, что у языка есть биологическая основа. Это универсальная грамматика, какие-то врожденные свойства, которые помогают нам выучивать язык в детстве по неполным данным. А есть, с другой стороны, более функциональные подходы, которые исходят из того, что язык формируется тем, как мы его употребляем, что роль врожденных способностей гораздо меньше.

Я все-таки склонен думать, что какая-то врожденность есть. Очень сложно оценить ее масштабно. Думаю, что есть сразу несколько разных вопросов: могут ли другие виды пользоваться человеческим языком, может ли компьютер пользоваться человеческим языком, может ли вообще никто не пользоваться человеческим языком, может ли он существовать в отрыве от человека. Судя по тому, что другие биологические виды пока что не научились говорить по-человечески, то, наверное, мы не увидим в ближайшее время каких-то достижений в этой сфере.

Что касается компьютера, то тут, я думаю, мы будем видеть все больше. Мы видим все больше компьютеров, которые разговаривают, как люди, которые кажутся нам человекоподобными, вызывают у нас какую-то оторопь, когда мы видим, что это машина, а не человек.

А про то, что язык может существовать отдельно от людей, в это я совсем не верю. Если мы представим себе какую-то странную, фантастическую картину, где человека нет, то, я думаю, что оставшиеся существа если и будут общаться, то какими-то совершенно другими способами, которые мы даже себе представить не можем. Но это уже так, из разряда фантастики.

А.М.: Если предположить, что язык — комплексное явление, то у него есть биологическая и культурная части. Культура имеет свойство развиваться. Конечно, есть разные мнения на этот счет, но тем не менее исторически мы принимаем некую иерархию, согласно которой есть древние, примитивные культуры — неандертальцы, кроманьонцы — и есть изысканные культуры. Возможно, это будет не прямая линия, а волнообразная, история падения и возвышения, но она, тем не менее, указывает вверх.

Сейчас мы обладаем некой изысканной культурой, которая, условно говоря, находится иерархически выше, чем культура неандертальцев. Поскольку у языка есть культурная часть, мы можем говорить, что у него тоже есть какая-то иерархия, и есть «плохой» язык, некачественный, старый, который плохо выполняет свою функцию, и есть язык текущий, который лучше, чем старый. Можем ли мы предположить, что в некотором будущем появится язык, который относится к нашему языку так же, как наш язык — к языку 89 неандертальцев? Есть ли такая иерархия, и как бы мог выглядеть этот язык, который будет в будущем?

А.П.: Мне кажется, такой иерархии нет. Точнее, она есть, но язык уже вышел на некоторое своего рода плато. Понятно, что когда язык только появлялся, это была примитивная коммуникативная система, которая давала возможность только о внешних опасностях предупреждать или рассказывать о еде. Судя по тому, что мы видим в документированных письменных языках последних 4000 лет и самых древних европейских памятниках, нет ничего, что показывало бы, что язык становится выразительнее, что в нем становится больше каких-то идей — сверх того, что появляются какие-то новые культурные вещи, а какие-то забываются.

Даже в ХIХ веке, например, считалось, что вершиной языкового развития были языки древние: санскрит, латынь, греческий. Потом стало понятно, что все остальные языки, в общем, могут выполнять те же самые функции. Если мы на таком временном отрезке не видим существенного развития языков, то, думаю, сколько-то тысяч лет назад некоторый необходимый человечеству пик коммуникационной возможности был достигнут, и дальше языки просто меняются в этих пределах.

А.М.: В книге Умберто Эко «Поиски идеального языка» описываются поиски совершенного языка, которые предпринимались на протяжении всего исторического периода в Европе. В частности в книге описывается курьезный случай: шведский король решил выяснить, какой язык внутренне присущ человеку сам по себе. Он собрал детей, посадил их в изолированное помещение, в котором они должны были вырасти, чтобы потом посмотреть, на каком языке они будут говорить. Поскольку это было шведское исследование, дети говорили по-шведски.


Язык, который появится у людей, если мы лишим их научения, который они установят сами? И если, действительно, такой же эксперимент провести, но провести его с большей тщательностью, чем шведский король, возможно ли будет выявить в разных изолированных группах некие элементы или некий язык, который просто возникает из нашей биологической программы?

А.П.: Это повторяющийся сюжет в мировой истории, потому что первый рассказ такого рода, видимо, зафиксирован у Геродота — про египетского фараона, которого звали, кажется, Псамметих, который делал то же самое, каких-то детей попытался изолировать от общества. А дальше утверждается, что они заговорили по-фригийски, а не по-шведски вовсе.

Но совершенно неясно, как эти эксперименты ставятся, насколько удается обеспечить изоляцию — видимо, ни на сколько. Ведь были случаи с детьми-маугли, которые вырастают среди животных. Когда мы наблюдаем их, то видим, что они человеческим языком в полном объеме после какого-то возраста не могут уже овладеть. Если ребенок прожил в джунглях примерно лет до 10–12, то дальше уже без шансов. Это примерно такое же владение человеческим языком, как у приматов.

Думаю, это показывает, что какая-то биологическая основа у языка все-таки есть, но другое дело, что непонятно, как именно она устроена, почему это так существенно отличается от всяких других умений. С другой стороны, мы понимаем, что ребенок осваивает много всего в детстве, много чему научается, кроме языка. Мы, может быть, недооцениваем то, сколько информации способен усвоить детский мозг. Например, ребенку надо понять, что, скажем, если я сейчас уроню чашку, то она разобьется, и будут всякие осколки, а если я уроню вилку, то ничего не произойдет. Научиться предсказывать это, глядя на предмет, может быть, и не проще, чем научиться говорить на языке. Язык — это просто одна из многочисленных когнитивных способностей, которые ребенок приобретает в этом возрасте.

КОМУ И ЗАЧЕМ НУЖНЫ ИСКУССТВЕННЫЕ ЯЗЫКИ
А.М.: Вы написали целую книгу, посвященную конструированию искусственных языков, начиная от наивных попыток и заканчивая идеалистическими порывами — создать некую форму совершенного языка и более приземленными мотивами — составить вымышленный язык для кино и книг. Тем не менее, как вы относитесь к попыткам создать язык совершенный, — например, такой, в котором ложное высказывание будет невозможно, поскольку не будет предусмотрена его структура?

А.П.: Я отношусь к этому довольно скептически. Мне близка идея, что человеческий язык — это продукт эволюции, инструмент, который выполняет свои функции, который нужным образом обеспечивает человеческое общение. Говоря про совершенный язык, люди обычно выдвигают на первый план какое-нибудь одно свойство и забывают про все остальные. Этим одним свойством может быть, например, то, что в этом языке должна быть идеальная регулярная грамматика. Тогда люди забывают, что язык должен быть избыточным.

Если мы говорим про совершенный язык, язык, на котором нельзя выразить ложную мысль, будет ли он совершенным? Я не уверен, потому что если мы с вами начнем говорить на таком языке, мы быстро просто друг друга поубиваем. В человеческом языке есть такая прекрасная вещь, как вежливость. Я могу быть очень недоволен человеком, но я ему говорю: «Простите, пожалуйста, не могли бы вы…». Если я начну говорить прямо: «Пошел вон отсюда, дурак», то дальше, думаю, коммуникация будет гораздо хуже удаваться, хотя я уже не буду скрывать свои чувства.

То, что мы умеем, например, врать, это выдающееся достижение человеческого интеллекта. Это даже иногда перечисляется среди признаков человеческого языка, которые отличают его от языков животных. Утверждается, что животные не умеют врать. Тот факт, что мы умеем рассказывать о несуществующих событиях, позволяет нам сочинять художественные произведения, например, что тоже довольно ценно. Будет ли совершенный язык языком, на котором нельзя соврать? Думаю, что нет. Любой проект совершенного языка почти всегда однобокий, а человеческий язык — это очень сложная система, которая соблюдает баланс между всеми нашими интересами, и это, по-моему, очень сложно видоизменить.

А.М.: А эффективная коммуникация возможна без лжи?

А.П.: Думаю, что невозможна, потому что, как я уже говорил, если мы начнем выражать все наши мысли прямо, то мы очень быстро перестанем нравиться друг другу. Ты должен постоянно думать о том, что ты говоришь. Можно называть это лицемерием, но все-таки я считаю, что не зря человечество это выработало — умение говорить неправду, немножко скрывать свои чувства. Если бы это было эволюционно не нужно, то человек такой навык просто не развил бы.

А.М.: Встречается такое мнение: язык тем совершеннее, чем совершеннее человек, который его использует. Например, если мы рассматриваем просвещение и просветительские проекты, предполагается, что для них язык должен быть особенным. Можно предположить, что если условный просвещенный человек, обладающий высоким уровнем интеллекта, обращается к кому-то менее просвещенному, им в такой степени не обладающему, то он должен максимально эффективно донести это знание. А для этого нужно облачить его в некий доступный язык. Это описывает феномен научно-популярной литературы, когда сложные понятия намеренно упрощаются и намеренно описываются в форме беллетристики, специально вводятся какие-то художественные приемы в научно-популярную книгу, чтобы поддерживать некую интригу. Можем ли мы говорить, что такой язык просвещения существует, что есть некая особая форма языка для передачи сложного знания?

А.П.: Я бы, во-первых, усомнился в том, что правильно делить людей на более совершенных и менее совершенных. Из того, что кто-то умеет вещи, которые более высоко ценятся в культуре, еще не вытекает, что другие люди ниже этого человека и надо с ними разговаривать снисходительно. Я, например, что-то умею рассказывать про лингвистику, а кто-то умеет готовить вкусный суп, чего я совершенно не умею. И это тоже по-своему прекрасное занятие, которое ничем не ниже моего.

Когда мы говорим про формы языка, у нас есть представление, что существуют более высокие и более низкие формы, которые связаны с сообщением скорее снизу вверх. Мы говорим человеку, что если ему надо подняться на социальный уровень выше, он должен освоить некую специальную форму языка, как в знаменитых примерах вроде Элизы Дулитл в «Пигмалионе», которая для того, чтобы стать приличной девушкой, осваивала некий специально принятый в высоком обществе язык. И в этом смысле мне кажется, что люди, которые стоят на более высоком уровне социальной иерархии, они не очень склонны снисходить, это скорее исключение, чем правило. А в обратную сторону движение очень сильное, хотя, опять-таки, никакая разновидность языка по своим свойствам не лучше никакой другой разновидности. Это уже просто оказывается привязано к людям, которые ими пользуются.

А.М.: В свете вышесказанного универсальный язык в современных условиях кажется какой-то совсем уж утопичной идеей, и совершенно непонятно, кому и зачем он нужен. Если мы говорим о том, что нужно упростить коммуникацию между носителями разных языков, то в любом случае те универсальные языки, о которых вы, например, пишете в своих книгах, это набор универсалий, которыми можно общаться только на примитивные темы. Можно что-то друг другу сообщать, но вряд ли речь может идти о какой-то глубокой коммуникации, о попытке понять человеческие чувства, например. А с учетом того, что есть те же компьютерные переводчики, проблема и вовсе теряет актуальность. Так почему эта идея время от времени продолжает появляться, и кому этот универсальный язык может быть нужен?

А.П.: Универсальный язык может быть нужен в частности потому, что он оказывается нейтральным. Это одна из важных идей, которая лежит в основе многих проектов искусственного всемирного языка. Какие-то языки действительно используются как языки для международного общения, сейчас это в первую очередь английский, раньше французский. Но английский язык в этом плане плох тем, что кому-то он достается бесплатно, с детства, а кто-то вынужден его мучительно учить, и все равно не достигает тех же высот, что и те, кто с детства на нем говорит. И может возникнуть мысль о том, что нужен какой-то специальный универсальный язык, чтобы все были в равном положении.

Но это равенство достигается сейчас другим путем. Сейчас дети в любой стране мира могут смотреть мультики на английском, и оказывается, что сегодня английский язык гораздо проще осваивать, чем, скажем, в ХIХ веке. Откуда у какого-нибудь крестьянина в России мог быть доступ к французскому языку? Ниоткуда.

Технологии побеждают необходимость в универсальном языке.


А.М.: То есть, вряд ли есть какая-то вероятность того, что мы вернемся к единому языку, несмотря на то, что в целом языковое разнообразие уменьшается.

А.П.: Да. В среднем говорят, что раз в две недели умирает язык, это минус 25 языков в год. Если считать, что мы можем линейно экстраполировать, тогда за 100 лет минус это 2500 языков. Думаю, что если так пойдет и дальше, то человечество останется с каким-то небольшим по современным меркам количеством крупных языков, если, конечно, не произойдет каких-то глобальных катаклизмов и какого-то глобального переустройства мира. Вряд ли 7000 дойдут до одного, естественно, но думаю, что 7000 превратятся в несколько сотен. Когда мы говорим про формы языка, у нас есть представление, что существуют более высокие и более низкие формы, которые связаны с сообщением скорее снизу вверх.

ДИАЛЕКТЫ: ИСПОРЧЕННЫЙ ЯЗЫК ИЛИ ПОВОД ДЛЯ ГОРДОСТИ?
А.М.: Видимо, исторически так сложилось, что в Советском Союзе был некий эталон языка, и отхождение от этого эталона воспринималось как испорченный язык. Например, я хорошо помню, что у нас в школе в Старом Осколе (Белгородская область. — Прим. ред.) были дети из приграничных с Украиной сельских территорий, которые говорили на невероятно красивом, текучем и певучем языке. Но было стыдно говорить на диалекте русского языка. Ровно так же нам запрещали «окать» или «гэкать».


Люди, которые обладают региональным диалектом от рождения, пестуют его, чтобы подчеркнуть, что они не просто, допустим, немцы, а баварцы, и поэтому разговаривают именно так. Они не стесняются на своем баварском диалекте немецкого языка разговаривать, потому что это обогащает язык, а не делает его хуже. В современной России уже, наверное, нет такого тоталитарного давления на язык, но это отношение к диалектам почему-то сохраняется. А как вы относитесь к диалектам?

А.П.: Это все, конечно, сложная производная социальных отношений. Отношение к разным региональным вариантам языка, — например, та же самая немецко-итальянская ситуация с огромным количеством диалектов, — думаю, очень во многом связано с историей соответствующих государств. Что объединенная Германия, что объединенная Италия были образованы во второй половине ХIХ века. А российская ситуация похожа на ситуацию французскую, где тоже есть очень престижный парижский вариант языковой нормы, а все остальное уже не так престижно. Поэтому тут даже не столько советская власть является причиной, сколько, во-первых, долгая история централизации, во-вторых, большой уровень социологического неравенства между регионами.

Условно говоря, если в стране есть несколько преуспевающих городов — это уже случай, например, Англии, которая более равномерно экономически устроена, — то никакого презрительного отношения к людям, скажем, из Манчестера или из Бирмингема уже не будет, потому что это тоже большие, богатые города. В европейской части России долгое время были и остаются два основных экономических центра. И, конечно, выработалось ощущение, что все, что за пределами Москвы и Петербурга, это будто бы ниже по статусу. И это очень сложно остановить, перебороть, потому что люди вырастают с этим ощущением и дальше сами его поддерживают. Например, когда люди начинают обсуждать региональные различия между вариантами русского языка, все считают, что московский язык — это правильно, и только петербуржцы говорят: «Что за ерунда, я говорил «греча» и буду говорить». А, например, люди из Новосибирска, если им говоришь: «Вы употребляете слово «маленько» там, где я говорю «немного», как это интересно», отвечают: «Ой, какой ужас, я больше так не буду».

Мне как лингвисту всегда интереснее разнообразие, хотя в однообразии есть свои преимущества. Тот факт, что разные формы русского языка очень похожи, позволяет социальные аспекты неравенства быстро сглаживать. Приезжая из Новосибирска в Москву, ты выучишь, что не надо говорить «маленько» и «мультифора», а надо говорить «немного» и «файлик», и все, ты уже полностью ассимилировался. В более уважающем диалекты обществе, где этих различий больше, было бы гораздо сложнее.

ОБ ЭФФЕКТИВНОСТИ КОММУНИКАЦИЙ
А.М.: «Репное» называется Школой эффективных коммуникаций, позвольте вопрос об этой самой эффективности коммуникаций. Она часто оценивается по тому, насколько манипулятивным становится твой язык, то есть, насколько ты с помощью своего языка можешь заставить человека выполнить то или иное действие. Какие, на ваш взгляд, еще есть критерии эффективности языка?

А.П.: Здесь, видимо, имеет смысл прибегнуть к материалистическому объяснению. Да, иногда язык и языковые изменения описывают в терминах теории игр — присваивают тебе очки, если тебя поняли, или лишают очков, если ты потратил энергию, а тебя не поняли и не сделали то, что ты хочешь. Другое дело, что цели могут быть самые разнообразные. Можно оценивать эффективность по тому, удалось мне вам что-нибудь продать или нет, но, на самом деле, например, когда мы разговариваем, то я продаю вам еще и себя. Я произвожу какое-то впечатление, которое, возможно, когда-нибудь пойдет мне на пользу. Я получаю удовольствие от приятного времяпрепровождения — еще плюс 10 баллов полезности от того, что мы с вами приятно поговорили, и так далее. То есть, сложно выразить эту эффективность количеством, потому что функций языка очень много. Одна функция — убедить, другая функция — получить информацию, третья функция — получить удовольствие, и как это все выразить количественно, никто не знает.

А.М.: А можно ли учить владеть языком эффективно? Есть наука риторика. Считается, что риторика учит эффективно выражать свои мысли. Но исторически так сложилось еще с древнегреческих времен, что создавалась риторика как инструмент влияния в демократическом обществе и продолжала развиваться как инструмент для судебной работы. И сейчас тоже во многом она используется для того, чтобы, скажем, убедить в чем-то совет директоров, убедить членов команды последовать за тобой, убедить избирателей за тебя проголосовать. Это обращение одного человека к некому множеству. При этом предполагается, что сама по себе риторика должна пониматься более широко. Существует ли некое понимание того, как этим инструментом владеть, как его нужно изучать? И стоит ли этому учить?

А.П.: Думаю, что стоит. Какие-то аспекты коммуникации можно оптимизировать, чтобы полезность была больше. Можно человека научить производить более благоприятное впечатление, например, или научить его выражаться чуть более логично, коротко доносить информацию. В основном, риторика, конечно, нацелена именно на создание благоприятного впечатления о говорящем.

Это важный аспект, но таких аспектов можно привести много и за пределами риторики. Например, можно учить людей хорошо одеваться, правильно держать вилку и нож, и это тоже будет приносить им какие-то очки.

А.М.: Риторика — это, условно говоря, набор правил. Многие говорят, что риторика — это искусство, но, исходя из того, что пишут в учебниках по риторике в течение двух тысячелетий, можно сказать, что это набор правил. И они касаются даже того, какие слова и в какой последовательности произносить, какие синтаксические конструкции лучше использовать.

Если мы говорим о том, что этому можно обучить человека, можно говорить и о том, что этому можно обучить этому машину. Мы можем научить машину играть в шахматы, и через 5–7 лет, постоянно обучаясь, она будет играть лучше, чем человек, потому что вберет в себя все человеческие игры. Если мы предложим машине обрабатывать человеческими риторическими правилами текст, то мы можем сделать некую сверхубедительную машину. Она будет законные или незаконные требования облекать в некие сверхриторические формы и придавать им ту убедительную мощь, которой человек не может достигнуть самостоятельно. Можем ли мы сказать, что в этом случае некий человек получит сверхпреимущество за счет того, что у него эти мощности есть?

А.П.: Я думаю, что один человек или одна группа людей не получат этих преимуществ. Если мы предполагаем, что такая машина появилась, то она вряд ли долго продержится в руках одной группы людей. Это будет некоторый новый уровень конкуренции, но не думаю, что кто-то один сумеет поработить всех людей. Та же самая история с развитием машинного перевода начиналась как военный проект. И каждой стороне казалось, что она сейчас научится переводить и всех победит. Как показывает практика, машинный перевод в итоге становится всеобщим достоянием.

А.М.: У этого вопроса есть продолжение. В последнее время технологических гигантов обвиняют в том, что они своими вариативными алгоритмами создали метаязык, который позволяет им, получая некие знания о человеке, подбирать специальные слова для этого человека, которые изменяют его поведение. И в этом, опять же, обвиняют забывших о своей профессиональной этике людей, занимающихся, как правило, лингвистикой. Они якобы создают некие паттерны, которые недобросовестные социальные сети продают не менее недобросовестным политикам, чтобы невинного человека переманить и сделать из него, к примеру, избирателя Трампа. То есть, можно сказать о том, что некие риторические свойства можно максимизировать?

А.П.: Максимизировать, я думаю, можно, но я не вижу существенной неприятности в том, что происходит. Люди всегда получали информацию из тех каналов, которые им приятны. Когда Facebook не было, был телевизор. Кто хотел, тот смотрел Первый канал, кто хотел, смотрел НТВ или Муз-ТВ. И в этом смысле Facebook ничем не отличается, потому что точно так же подсовывает человеку то, что ему нравится, Facebook точно так же пойдет за человеком, у которого изменятся предпочтения, потому что человека надо не только в чем-то убеждать, ему надо что-то продавать, ему надо показывать то, что ему приятно, интересно сейчас. А идея, что мы можем получать какую-то нейтральную информацию, никогда в человеческой истории не работала.

А.М.: Можем ли мы говорить о том, что наиболее эффективный язык нужно использовать в просветительских целях, и каким он должен быть для того, чтобы побуждать человека не купить шляпу новую, а совершить действие, требующее усилия, например, пройти курс математики? Видите ли вы, что люди, занимающиеся научным просвещением, используют такое в своих работах?

А.П.: Люди, которые занимаются научным просвещением, конечно, все время используют какие-то манипулятивные приемы, поскольку если реципиенту не будет интересно, то в ситуации, когда нет принуждения, он просто выберет себе какое-нибудь другое развлечение, это неизбежно. Конечно, надо делать так, чтобы твой слушатель не засыпал у тебя на лекции, надо говорить понятным языком, общаться с аудиторией, а не просто говорить в пространство. Формат школьного образования — это не то же самое, что научно-популярные лекции для взрослых, где человек может прийти, может не прийти, может уйти в середине.

Можно, наверное, пытаться у разных просветителей обнаруживать разные стратегии: кто-то привлекает к себе простотой, а кто-то, наоборот, сообщает какие-то научные рафинированные истины, познав которые, слушатель окажется «принадлежащим к высшим сферам». Стратегий много, каждая захватывает свою часть аудитории.

А.М.: Мне кажется, существуют, условно говоря, некие науки с тяжелой точкой входа и некие науки с легкой точкой входа. Эти легкость и тяжесть могут быть для разных людей разными. Понятно, что заниматься ядерной физикой, сидя дома, значительно сложнее, чем заниматься математикой. Если мы представим, что такая градация есть, где, по вашему мнению, находится лингвистика? Что бы вы советовали человеку, который хотел бы выполнять какие-то исследовательские задачи по лингвистике самостоятельно?

А.П.: В лингвистике очень много разных поднаправлений с разными уровнями входа. Как в медицине: бывает участковый врач, который лечит всякие насморки, гриппы и простуды, а бывает человек, который разрабатывает лекарство от рака. Оба вида деятельности очень полезны. Так же и в лингвистике: если вы, например, хотите заниматься исследованием языковых особенностей своего города, то можете ходить и слушать, а затем издавать словари регионализмов. А если вы, например, хотите изучать происхождение индоевропейских языков, пытаться понять, как был устроен язык 8000 лет назад, то вы должны изучать древнегреческий язык, санскрит, латынь, древнеирландский. Это требует больших вложений и времени.

Если вы хотите заниматься компьютерной лингвистикой на начальном уровне, то сначала вам не нужно ничего, кроме готовых ресурсов своего персонального компьютера. А если вы хотите это делать уже более профессионально, то тогда нужны какие-то специальные сервера.